Тени на Белградском вокзале




Первое задание, полученное Кучиным от руководителя команды добровольцев, было простым, но очень ответственным и чрезвычайно срочным: нужно было встретить на вокзале полковника Бойко, который вместе с казацким войсковым старшиной должен был привести команду казаков в количестве восьмидесяти сабель, а возможно, даже и ста с лишним, как предположил полковник Бойко при заключении договора. Восемьдесят казаков он гарантировал несомненно, но вполне возможно, что к такому заманчивому и высокооплачиваемому предприятию могли присоединиться и другие охотники.

Миклашевский считал, что это самый надежный способ набрать за два-три дня намеченные восемьсот или тысячу добровольцев — если командиры сразу будут приходить со своими, проверенными временем, подразделениями, уже слаженными в бою. Кучину не нужно было решать никакие финансовые или организационные вопросы — полковник Бойко подписал все нужные бумаги и получил авансом триста наполеондоров, так что в задачу ротмистра входило лишь сопроводить команду казаков до Скопье, проследить за их размещением и немедленно вернуться в Белград за следующей партией. В дальнейшем в указанное время добровольцы должны были уже из Скопье самостоятельно добраться до Дебара, или, как этот город называли албанцы, до Дибры. Нужно было привыкать к албанским названиям и даже осваивать какие-то албанские слова, что для ротмистра не представляло никакой трудности, поскольку во время службы в пограничной страже он непрерывно сталкивался с албанскими контрабандистами и уже свободно овладел всеми выражениями, жизненно необходимыми как для тех, кто стреляет, так и для тех, в кого стреляют.

Волшебным образом совершенно протрезвевший Кучин полетел на вокзал, по дороге успев поймать явившегося в кофейню Улагая, который немедленно записался в добровольцы и отправился за своими друзьями-черкесами. Таким образом, работа по формированию экспедиционного корпуса закипела совершенно чудесным образом.

Казалось, часть сияния Миклашевского перенеслась на Кучина, и он летел по улицам, издали привлекая к себе внимание всех знакомых и малознакомых русских эмигрантов, которых он в самые сжатые сроки немедленно вербовал и отправлял к Миклашевскому. Не все могли, правда, тут же отправиться в Албанию — старый знакомец по галлиполийскому сидению, поручик Казиков, к примеру, которого на лету поймал за рукав Кучин, очень сожалел, что не может записаться в добровольцы, но обещал присылать всех знакомых.

- И что, уже начинается отправка? Прямо вот так, немедленно? Уже кого-то отправляете?

- Да, да. Вот бегу на вокзал, нужно отправить команду казаков под командой полковника Бойко — больше ста сабель, возможно, и до ста пятидесяти дойдет. Вот это по-нашему, мгновенно откликнулись! Как говорится, казаку собраться — только подпоясаться. Остальные тоже собираются непрерывно, целыми подразделениями, это все-таки живое дело, не театральный кружок на турецком полуострове. Ну, бегу, всего наилучшего!

И Кучин полетел дальше, оставив поручика Казикова в глубокой задумчивости. Вполне возможно, что тот вспоминал с ностальгией постановку «Ревизора», в которой участвовал вместе с Кучиным в упомянутом им самодеятельном театре, организованном в лагере для интернированных в Галлиполи в тот момент, когда стало ясно, что главной опасностью для русской армии является не голод, не холод и не болезни, а вынужденное безделье и безнадежная тоска. Именно тогда по приказу генерала Кутепова были заведены полковые любительские театры в унылой турецкой пустыне, и прошедшие огонь и воду боевые офицеры, робея, учили тексты и дебютировали в театральных постановках. Казиков изображал, кажется, почтмейстера, но сейчас уже никто не сможет утверждать это наверняка.

Вокзал — это лицо города для приезжающих, и выражение этого лица может сильно меняться в зависимости от обстоятельств. Когда Кучин добрался, наконец, до Белграда после всех эвакуаций, передислокаций и пересадок, вокзал показался ему олицетворением надежности, покоя и европейской основательности: одним из фасадов он напоминал Николаевский вокзал в Петербурге, а у другого фасада доминировало солидное классическое сооружение с римскими цифрами над главным входом (увидев их впервые, Кучин попытался перевести римские цифры в нормальные, человеческие, но слишком суетно и нервно все было, и не успел сосредоточиться, решил как-нибудь потом пересчитать, но все как-то было некогда, так и бросил это дело). Когда уезжал на службу в пограничной страже, вокзал оставался за спиной надежным тылом, а когда оформлял через «Технопомощь» визу во Францию, вокзал улыбался Кучину уже издали — он представлялся ему радостными сияющими воротами в новую жизнь, чуть ли не пригородом Парижа.

Через три часа выражение лица у вокзала было довольно хмурым и недоумевающим, он не понимал, чем тут занят Кучин и зачем он мечется взад-вперед, словно пытаясь отыскать потерянную вещь. Кучин понял это и сам - и метаться перестал, поскольку совершенно ясно всякому здравомыслящему человеку, что сотня казаков это не чемодан, и потеряться на вокзале, тем более довольно небольшом, они не могут. Нельзя не заметить сто казаков, одновременно прибывших на вокзал, даже если они и не идут строем. Казаки однако не прибыли к условленному времени.

Кучин успел уже разобраться с римскими цифрами над входом. Латинская М это определенно тысяча. Дальше идут латинская D и три ССС — это значит пятьсот плюс еще три сотни. Потом L и дальше совсем уже просто — тридцать четыре. Получается — 1884 год. Так, кажется. Получается, сорок лет назад вокзал был открыт. Солидный возраст. Хорошее время тогда было, золотое. Крепостное право уже было отменено, но о большевиках никто еще слыхом не слыхивал. Александр ловил рыбу в пруду, а Европа ждала. И всего через десять с небольшим лет должен был родиться он сам, Кучин.

Да, все-таки хорошая школа (а закончил он Тенишевское училище в Петербурге) дает настоящее, основательное классическое образование, которое никакие жизненные перипетии не смогут выбить из головы, и которое непременно когда-нибудь пригодится в жизни. Например, когда маешься от безделья на белградском вокзале и пытаешься скоротать томительно тянущееся время.

Однако, уже стемнело, и Кучину пришлось решать сложнейшую задачу: отправляться искать Миклашевского, чтобы доложить ему о сложившейся ситуации, или все-таки еще подождать? Если он уйдет, то пока найдет Миклашевского, пока получит дальнейшие указания... на это как минимум час-другой уйдет, а вдруг казаки как раз и явятся в этот момент на вокзал? Не хотелось пропустить прибытие команды и провалить таким образом первое важное поручение. Но и стоять всю ночь напролет, вглядываясь в мелькающие ночные тени, в тщетной надежде, что какие-то из них вдруг обретут плоть и превратятся в бравых казаков полковника Бойко, тоже было невозможно. Холодно было на улице. Пришлось Кучину перебазироваться в станционный буфет, не забывая регулярно выбегать и проверять, не появились ли казаки.

К утру он припомнил всем казакам всех разборов все их грехи, мнимые и настоящие — вспомнил, к примеру, как в конце 1917, перед самым новым, 1918 годом, когда вагон с офицерами шел из Киева на Дон, к генералу Алексееву, донские казаки из следовавшего следом эшелона вдруг по какой-то, неизвестной никому до сих пор причине, решили повесить на столбах всех офицеров-неказаков, и им пришлось прорываться сквозь толпу донцов, ощетинившись винтовками с примкнутыми штыками. Спасло их только то, что подставляться под офицерские пули казаки не захотели — одно дело, весело перевешать на телеграфных столбах сонных и безоружных, и совсем другое — столкнуться с организованной вооруженной силой, готовой оказать ожесточенное сопротивление. Много чего еще припомнил казакам Кучин, но делать было нечего — нужно было идти докладывать о провале выполнения задания.

К его несказанному удивлению, Миклашевский не стал его ни о чем расспрашивать, сам был сильно смущен, теребил свой замечательный длиннейший ус и отводил взгляд в сторону. Не дослушав доклада Кучина, он потрепал его по плечу, откашлялся и как-то задумчиво высказал ему свое удивленное восхищение по поводу того, как замечательно работает телеграфная служба в королевстве.

Кучин не понял, причем тут телеграф, и молча ждал разъяснений.

- Видите ли, ротмистр, не успеет человек за границу выехать, стоит ему только телеграмму отбить, и вот, пожалуйста, ее уже с утра доставляют. Очень эффективно работают. Вот, извольте ознакомиться, - и он протянул Кучину листок с неровно наклеенными серыми бумажными ленточками телеграфного сообщения. Кучин прочитал и громко нецензурно выругался, помолчал немного, и выругался еще раз, на этот раз более основательно, в три загиба упомянув полковника Бойко, всех его предков, родственников, и казаков в целом, хлопнув себя при этом по колену.

- Прошу прощения, господин полковник! - извинился он.

- Ничего, ничего. Готов к вам в этом смысле присоединиться.

В телеграмме, адресованной Миклашевскому, казачий полковник Бойко выражал глубокую благодарность за столь своевременно оказанную ему материальную помощь и желал всяческих успехов в затеянном ими мероприятии. Он не поленился на первой же станции после пересечения границы, по пути из станционного ресторана (где он расплачивался золотыми наполеондорами), будучи в благодушнейшем настроении, заглянуть на телеграф и отбить благодарственную телеграмму.

Восемьдесят казаков оказались призраками, продуктом его фантазии, и после получения на них денежного содержания благополучно испарились, развеялись по ветру, их на вокзале не было и быть не могло, а вот сам полковник Бойко и его компаньон, казачий старшина, на вокзале были, но гораздо раньше назначенного времени, прихода Кучина они, разумеется, не дожидались и уехали международным экспрессом еще прошлым утром, лелея надежду, что в сербохорватском королевстве ноги их больше никогда в жизни не будет. В Париж они отправились, конечно же.

Миклашевский озадаченно поморгал, глядя в свои списки, что-то отметил, и деловым тоном проговорил:

- И тем не менее, и тем не менее... Надо продолжать работу. Вот тут я для вас, Александр Васильевич, списочек составил, потрудитесь обойти как можно скорее.